Во время ужина быстроглазая и стройная служанка пристально нас всех разглядывала широкими, полными любопытства глазами, причем особенное впечатление произвел на нее огнеглазый и черноусый осетин Агоев. Он со своей стороны все время косился на горняшку, многозначительно покручивая длинный ус. Выступление из Мельницы произошло внезапно, по тревоге, на заре, и из всей семьи хозяев нас провожала лишь одна Зося, обнимавшая Агоева, со следами счастливой любви на лице.
Вечером, после перехода, мы остановились в каком-то фольварке, где наша сотня получила различные наряды. Мне со взводом досталось идти в прикрытие к какой-то тяжелой батарее. Выступив из деревни, мы больше часа шли в полной темноте куда-то в тыл. Дорогу нам показывал проводник-артиллерист. Под конец, когда с фронта перестал доноситься ружейный огонь и только глухо погромыхивала артиллерия, я усумнился в проводнике.
- Да ты дорогу-то хорошо знаешь?
- Помилуйте, Ваше Благородие, чай мы на этой позиции уже два месяца проживаем.
- Ну, брат, удобная у вас позиция, ведь мы уже верст десять от фронта отъехали.
- Так точно.
Достигнув, наконец, какой-то большой деревни, мы остановились у ее околицы, перед темной хатой, в которой, как мне объяснил проводник, жили офицеры его дивизиона. На мой вопрос, может ли меня принять его командир, заспанный денщик ответил:
- Так что все господа офицеры сплять.
Расседлав коней, мы завернулись в бурки и улеглись на сене под каким-то навесом. Рано утром меня разбудила пронизывающая сырость тумана, закрывавшего землю до вершин деревьев. Когда через полчаса его разогнало взошедшее солнце, я увидел большой огород, закрытый с трех сторон старыми вербами, а с четвертой длинной хатой и хозяйственными строениями. Под вербами, в кустах, стояли попарно четыре длинные пушки, уставивши высоко в небо дула, закрытые кожаными чехлами. Тела их блестели от росы, кругом же никого не было кроме дремавшего часового, хотя деревня уже проснулась и по улицам слышались мычание и блеяние овец. Деревня, по-видимому, была не тронута еще войной, и в ней текла мирная жизнь.
Заинтригованный такой мирной картиной, я пошел к хате, разыскивая невидимых артиллеристов. В разбитом окошке был приклеен хлебным мякишем заглавный лист "Огонька", из-за которого слышался солидный храп. Мне навстречу вышел из хаты и отдал честь распоясанный и заспанный солдатишка, по-видимому командирский денщик.
- Послушай-ка, кавалер, - остановил я его, - где начальство ваше?
- Воны сплять и будить не приказано.
- Ну, брат, удобно же вы воюете здесь.
- Живем ничего, ваше благородие.
Я вернулся к своим горцам, которые заинтересовались орудиями и, окружив их, перекидывались гортанными словами, пересмеиваясь по поводу мирной артиллерийской позиции. Часам к 8 утра, наконец, из халупы вышел артиллерийский капитан, посмотрел на небо, потянулся и зевнул, щелкнув по-собачьи зубами, но, увидев меня, не закончил этого движения и принял военный вид. Я подошел к нему и представился. Капитан с большим интересом оглядел меня и всадников и любезно пригласил напиться с ним чаю. В душной хате, на неубранных походных койках, сидели и лежали три офицера, вставших при нашем входе.
- Вот, господа офицеры, - сказал им капитан, - хорунжий прибыл к нам в прикрытие.
- Не хорунжий, господин капитан, а корнет Туземной Дивизии, - поправил я его, - только извините меня... от кого же вас здесь прикрывать. Здесь вы от фронта больше десяти верст.
- Ну, все же... неровен час.
- Простите еще раз за нескромность, почему вы не стреляете?
- Как это не стреляем?... Стреляем, вот только чаю напьемся и начнем...
Действительно, через полчаса один из поручиков вышел к орудиям и подал две или три негромкие команды прислуге, окружившей одну из пушек. Оглушительный грохот чуть не повалил меня на землю. Мирно стоявшие под навесом наши кони, жевавшие сено и ничего подобного не ожидавшие, присели на задние ноги, а крайний из них, рыжий кабардинец взводного, от неожиданности даже испустил громкий звук.
Выплюнув в голубое чистое небо тучу огня и дыма, орудие откинулось телом назад и замерло. По низам, садам и огородам загудело и покатилось эхо выстрела. Поручик повернулся и пошел в хату, солдаты закрыли намордником свою пушку и также разошлись по своим делам. Следующий выстрел, как они мне объяснили, "полагался через 40 минут". Как оказалось, этот тяжелый дивизион, который я со своим взводом из 12 всадников должен был "охранять", посылал свои снаряды на 12 верст каждые полчаса и производил этот полезный труд целыми месяцами, лишь во время сильных боев увеличивая число выстрелов.
IV
Проводя два дня в прикрытии дивизиона, я предпочитал оставаться с моими людьми, нежели жить в офицерской халупе, где было и без того тесно. Совместная жизнь с всадниками-горцами была не то что с русскими солдатами, ибо в горце имеются врожденные чувства дисциплины, уважение к старшему и деликатность.
Наиболее любопытным типом во взводе являлся мой старший урядник Бекир, крупный костистый и носатый терец лет уже 50. Он являлся, как я заметил, среди всадников чем-то вроде мусульманского начетника и был уважаем людьми. К военным опасностям он относился совершенно невозмутимо, что я было отнес к мусульманскому фатализму. Но потом узнал, что дело совсем в другом. Оказывается, что его в свое время на каком-то священном озере, на Кавказе, заговорил от ранений и смерти от оружия какой-то горный знаменитый знахарь, в которого верили ингуши, почему Бекир был твердо уверен, что он неуязвим ни от снаряда, ни от пули, ни от штыка.